"Верные слова" поговорили с Ириной Левонтиной, ведущим научным сотрудником Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН. Задали самые острые вопросы, получили экспертное мнение. Удивительное дело! После разговора с Ириной Борисовной родительская тревога (они коверкают язык! они ругаются матом! они не знают пословиц!) уступает место исследовательскому любопытству. Идеальный семейный досуг: читать интервью вместе с подростками и обсуждать.
Спасибо, что согласились поговорить с нами, Ирина Борисовна! Перед интервью мы стали записывать вопросы о языке, на которые хотели бы получить ответы, и оказалось, что всех очень интересуют пословицы и поговорки. С помощью пословиц поколения действительно передают друг другу мудрость?
Вообще-то пословицы не образуют цельной картины мира. Можно подобрать пословицы с противоположным смыслом и любую идею, которую ты хочешь высказать в данную секунду, обеспечить вековым авторитетом. Скажем, можно сказать «без труда не вытянешь рыбку из пруда», а можно сказать «работа не волк, в лес не убежит». Что это значит? Вековая мудрость состоит в том, что надо трудиться или что не надо трудиться? В общем, скорее вековая мудрость состоит в том, что надо уметь удачно ввернуть словцо, чтобы оправдать свою позицию.
Пословица часто используется для того, чтобы сказать что-то глубокомысленное. Например, “слово — серебро, молчание — золото”. “Молчание — золото”, что это значит? Что в любой ситуации лучше промолчать? Но это же не так! В пословицах не обязательно есть мудрость, но они звучат складно, и эта складность заменяет логическую аргументацию. Скажем, мы говорим детям «когда я ем, я глух и нем», и нам кажется, что совет в рифму должен быть для детей более убедительным, чем просто совет. Правда, и дети не теряются и отвечают «когда я кушаю, я говорю и слушаю».
Будет жалко, если эти милые выражения забудутся! Может быть, родителям — особенно тем, кто живёт не в России, — стоит использовать больше пословиц в разговоре с детьми и подростками?
Пословицы помогают донести до ребенка языковую картину мира и ассоциации со словами. Но я не могу сказать, что обязательно надо как можно больше уснащать ими речь. Если переусердствовать, то это как раз будет речь иностранца, потому что иностранцы, которые специально учат пословицы, используют их чаще, чем носители языка.
Кажется, что сейчас место пословиц заняли мемы. Вы согласны?
Мемы отличаются от пословиц. Обычно говорящий считает, что пословицы и поговорки понятны всем. А когда я вспоминаю мем, я предполагаю, что его знает мой собеседник. Мы вместе смеемся, а другие смотрят на нас и не понимают, в чем дело. Эти выражения — сейчас их называют мемами, а раньше говорили о “крылатых словах” — используются очень давно. Это такое перемигивание, когда люди показывают друг другу, что принадлежат к одной среде. Например, вместо того, чтобы просто сказать «останься, пожалуйста», говоришь “Штирлиц, а вас я попрошу остаться”. С одной стороны, это языковая игра, потому что непрямое обозначение всегда ярче, живее, приятнее, чем прямое, сухое. С другой — это знак того, что мы с собеседником выросли на одном и том же пласте культуры, оба смотрели “Семнадцать мгновений весны”.
Мемы и крылатые выражения приходят в язык из фильмов и из книг. Получается, что отдельные люди, сценаристы, писатели могут влиять на развитие всего языка?
Пушкин в свое время писал, что “у нас нет слов для изъяснения понятий самых обыкновенных”. Он имел в виду, что у его современников очень мало было слов для описания человеческих эмоций. Мы же помним, что пушкинская Татьяна писала по-французски, поскольку по-русски для любовного письма ей просто не хватило бы лексики. И писатели, критики, переводчики в пушкинское время сыграли очень важную роль: они ввели в обиход множество новых слов. Вот, например, Белинский жаловался, что его дразнят за слово «субъективный». Сейчас про какое-нибудь слово «импичмент» говорят “неужели нельзя сказать это по-русски”, а тогда над Белинским смеялись, казалось, что он разговаривает на каком-то недо-языке, его речь недопереведена с иностранного. Нам сегодня уже совершенно непонятно, что такого плохого в слове «субъективный» и чем бы можно было его заменить.
Сейчас в русском языке достаточно слов, чтобы разговаривать о чувствах? Или нам по-прежнему нужны заимствования?
Слова, связанные с душевной жизнью человека, безусловно, сейчас тоже заимствуются. Вот, скажем, слово “боди-шейминг”. Это слово можно перевести, и мы используем его не потому что в русском языке нет выражения с таким же значением, а потому, что мы заимствуем таким образом целый пласт культуры. Несколько лет назад заимствовалось и вошло в моду слово “канселинг”, а вместе с ним — целый круг представлений. Эти представления начали обживаться в языке, а за ними подтянулось и русское слово, и заимствование перестало быть нужным, сейчас мы чаще говорим уже не “канселинг”, а именно “культура отмены”.
А как вообще получается, что одни слова приживаются в языке, а другие — нет?
В значительной степени случайно. Почему, скажем, слова ”особа”, “персона” остались в своей маленькой нише, а слово «личность» прижилось? Это слово долго существовало совсем в другом значении, оно значило “неприятное высказывание”, можно было написать: “Я сказала ему обидную личность”. К тому же слова на “-ость” в русском языке чаще всего обозначают свойства. В общем, трудновато ему было прижиться — даже во второй половине XIX века были люди, которые не признавали это слово в значении “человек” — но тем не менее, слово прижилось.
Или пары “волнующий — волнительный” и “трогающий — трогательный”. Они обе появились как раз в то время, когда русский язык активно расширял свой эмоциональный лексикон и искал слова для описания человеческих переживаний. Сегодня нам кажется, что “волнительный” — это слово жеманное, не очень приятное, а “волнующий” — нормальное, обычное слово. В другой паре всё наоборот: “трогающий” в качестве прилагательного вообще не закрепилось, а “трогательный” прижилось. Как это получилось? Случайно. Хотя кое-что мы объяснить можем. Мы можем сказать, например, почему слово “волнительный” многим не нравится. Мода на это слово идёт от школы Станиславского, оно часто употреблялось в речи актёров и стало ассоциироваться с актёрством, жеманством.
Насколько быстро язык обновляется? Новым словам нужно много времени, чтобы прижиться?
Вспомним, как было в девятнадцатом веке: писатель придумал новое слово, записал его, напечатал в журнале, потом журнал вышел, его развезли по имениям… Представляете, сколько времени это занимало? Человек читал журнал, ему новое слово нравилось, он писал письмо другу и употреблял это слово. В общем, слова распространялись очень-очень медленно.
Сейчас, если человек употребил какое-то новое слово и нажал кнопочку, его сто тысяч подписчиков в ту же секунду узнают это слово и репостят сообщение. Буквально за несколько секунд охват аудитории увеличивается неограниченно, поэтому, конечно, скорость распространения новых слов и, соответственно, скорость обновления языка стала очень быстрой.
Новые слова многих раздражают. Интересно, почему?
Люди говорят: вот ненавижу такое слово! Что только не раздражает: кого-то — сокращения, кого-то — удлинения. Скажем, многих раздражает, когда говорят «ванная комната» вместо «ванная», другим нравится только “Макдональдс”, их бесит “Макдак”. Если говоришь слишком правильно, слишком нейтрально, это тоже может кому-то быть неприятно. В общем, говорить так, чтобы никого не раздражать, невозможно.
Часто людям не нравится желание собеседника смягчить речь, оно связывается со сферой услуг: “вот вам скатерочка чистенькая”, “телеграммочка за рублик”. А еще эти уменьшительные суффиксы напоминают разговор с ребенком, ассоциируются с инфантильностью, сюсюканьем.
Рекламный язык может быть неприятен, потому, что он очень навязчив. Люди раздражаются, когда встречают выражения, связанные с рекламой, с разными тренингами, которые им хотят продать, все эти “ты этого достойна” и “я вас услышала”. Не так давно из языка коучей пришло слово «эмоционировать». Я как лингвист обычно стараюсь не раздражаться, а просто думать про слова, но когда я слышу, что кто-то “эмоционирует”, меня прямо трясёт.
Есть случаи более сложные. Например, многих дико раздражает слово «крайний». А история с ним такова. Это слово стало активно употребляться в среде людей опасных профессий. Первоначально среди лётчиков, потом среди альпинистов. Его начали говорить из суеверия, чтобы не произносить «последний», потому что если скажешь «последний полёт» или «последний ремонт самолёта», то и погибнешь, он и будет последним. Слово «крайний» стало использоваться как замена, эвфемизм. Интересно, что вообще-то это различие между «последним» и «крайним» совершенно естественно и удобно, по-английски тоже различаются «last» и «latest», так что слово «крайний» и в русском языке было бы уместно. Но оно оказалось стилистически маркировано как неподобающее, не подходящее для человека, который не рискует, не находится в опасности. И различия значения, которые могли бы с ним связываться, уже не чувствуются. Я вот недавно прочитала у одной интеллигентной дамы «крайний царь» про Николая II, что, конечно, с точки зрения значения совершенно неправильно, потому что он был не крайний, он именно последний.
А что лингвисты думают о матерных словах? Их употребление что-то рассказывает о говорящем?
Употребление мата связано с местом, где человек живёт, с его социальным кругом, но эта связь не очень прямолинейна.
Я когда-то ездила в диалектологические экспедиции в Архангельскую область и там была поразительная ситуация: в одной деревне сплошь матерщинники, а в другой, на расстоянии 20 километров, мат практически табу. В позднесоветское время было представление о том, что интеллигентный человек никак не может материться при женщине, при детях, так поступают только малокультурные люди. С другой стороны, в среде интеллигенции было модно материться, перемежая при этом ругательства научными или философскими терминами. Тем самым люди маркировали свою речь, противопоставляли ее как официозу, так и речи “простонародья”.
Кажется, что сейчас подростки стали терпимее к мату.
Русский мат — это очень специфическое явление. Во всех языках есть ругательства, но русский мат стоял особняком, его часто заимствовали. Эти слова замечательны тем, что им приписывалось магическое действие: скажешь о человеке матерное слово, и с ним случится несчастье. Так что многим людям даже выговорить невозможно было эти слова. А что происходит сейчас? Идёт движение к общеевропейскому стандарту, когда ругательства, конечно, кажутся грубыми, но в них больше не различается магическая составляющая, поэтому их можно спокойно употреблять.
А что язык современных подростков рассказывает об их взгляде на мир?
Давайте поговорим, например, о слове “нормис”. Идея нормальности в русской культуре раньше оценивалась скорее отрицательно. Помните гончаровского Штольца? Он совершенно нормальный, правильный, но абсолютно не наш, не любимый. В 1990-е годы нормальность была реабилитирована, в русском языке новой эпохи у слов с этим корнем появились положительные ассоциации: с человеком, который находится в рамках стандартных представлений, с “нормальным” человеком приятно иметь дело. А подростковое слово “нормис” возвращает нас к идее о том, что нормальное — это скучно, подростку надо быть не “нормис”. Здесь проявляется важная черта современных подростков: по-моему, они гораздо больше, чем подростки других поколений, оторваны от современной взрослой культуры. Подростки всегда заменяли слова взрослых своими — они и сейчас так делают, скажем, вместо «прекрасно», «отлично», «очаровательно» или «по кайфу» говорят “чиназес”. Но в их языке есть и другие слова, например, в ТикТоке всё человечество делится на “тюбиков”, “чечиков”, “масиков” и “штрихов”. Это особенная классификация действительности, не та, которую предлагает мир взрослых. Здесь действует мощный психологический механизм, который проявляется и в языке: чем больше идеологическое давление, тем больше желание подростков ускользнуть в другую, собственную реальность.
Получается, что в современном подростковом сленге, есть слова, которые сближают подростков с их бабушками и дедушками или даже прабабушками и прадедушками! Есть ли еще такие примеры?
Слово «чувак», например, первый раз вошло в моду в 1950-х годах. Потом у него началась вторая жизнь, когда переводчики с прищепкой на носу дублировали иностранные фильмы: они регулярно использовали это слово, потому что не нашли более подходящего. Сейчас у слова третья волна популярности. Правда, в общий языковой фонд “чувак” так и не вошел, слово так и осталось сленговым.
Еще интереснее история слова «вечеринка». Оно было в русском языке, и в начале 20-го века на вечеринки ходил Максим Горький. Потом слово «вечеринка» перешло в разряд вульгарно-простонародных. Стали устраивать “вечеринки под патефон”. Мои друзья никогда бы не сказали “я устраиваю у себя дома вечеринку, приходи”, это было абсолютно невозможно. В 1990-е годы существовали “частные вечеринки”, как черта западной жизни, а к началу 2000-х это слово вдруг опять вошло в моду. Оно оказалось самым удобным для описания времяпровождения. Одно время пытались использовать кальку с английского “пати”, но оно не склоняется. Калька “партия” тоже не подходит — совсем другие ассоциации. В общем, слово “вечеринка” реанимировалось и употребляется совершенно нейтрально. Так что у каждого слова своя судьба и своя жизнь.
Спасибо, что согласились поговорить с нами, Ирина Борисовна! Перед интервью мы стали записывать вопросы о языке, на которые хотели бы получить ответы, и оказалось, что всех очень интересуют пословицы и поговорки. С помощью пословиц поколения действительно передают друг другу мудрость?
Вообще-то пословицы не образуют цельной картины мира. Можно подобрать пословицы с противоположным смыслом и любую идею, которую ты хочешь высказать в данную секунду, обеспечить вековым авторитетом. Скажем, можно сказать «без труда не вытянешь рыбку из пруда», а можно сказать «работа не волк, в лес не убежит». Что это значит? Вековая мудрость состоит в том, что надо трудиться или что не надо трудиться? В общем, скорее вековая мудрость состоит в том, что надо уметь удачно ввернуть словцо, чтобы оправдать свою позицию.
Пословица часто используется для того, чтобы сказать что-то глубокомысленное. Например, “слово — серебро, молчание — золото”. “Молчание — золото”, что это значит? Что в любой ситуации лучше промолчать? Но это же не так! В пословицах не обязательно есть мудрость, но они звучат складно, и эта складность заменяет логическую аргументацию. Скажем, мы говорим детям «когда я ем, я глух и нем», и нам кажется, что совет в рифму должен быть для детей более убедительным, чем просто совет. Правда, и дети не теряются и отвечают «когда я кушаю, я говорю и слушаю».
Будет жалко, если эти милые выражения забудутся! Может быть, родителям — особенно тем, кто живёт не в России, — стоит использовать больше пословиц в разговоре с детьми и подростками?
Пословицы помогают донести до ребенка языковую картину мира и ассоциации со словами. Но я не могу сказать, что обязательно надо как можно больше уснащать ими речь. Если переусердствовать, то это как раз будет речь иностранца, потому что иностранцы, которые специально учат пословицы, используют их чаще, чем носители языка.
Кажется, что сейчас место пословиц заняли мемы. Вы согласны?
Мемы отличаются от пословиц. Обычно говорящий считает, что пословицы и поговорки понятны всем. А когда я вспоминаю мем, я предполагаю, что его знает мой собеседник. Мы вместе смеемся, а другие смотрят на нас и не понимают, в чем дело. Эти выражения — сейчас их называют мемами, а раньше говорили о “крылатых словах” — используются очень давно. Это такое перемигивание, когда люди показывают друг другу, что принадлежат к одной среде. Например, вместо того, чтобы просто сказать «останься, пожалуйста», говоришь “Штирлиц, а вас я попрошу остаться”. С одной стороны, это языковая игра, потому что непрямое обозначение всегда ярче, живее, приятнее, чем прямое, сухое. С другой — это знак того, что мы с собеседником выросли на одном и том же пласте культуры, оба смотрели “Семнадцать мгновений весны”.
Мемы и крылатые выражения приходят в язык из фильмов и из книг. Получается, что отдельные люди, сценаристы, писатели могут влиять на развитие всего языка?
Пушкин в свое время писал, что “у нас нет слов для изъяснения понятий самых обыкновенных”. Он имел в виду, что у его современников очень мало было слов для описания человеческих эмоций. Мы же помним, что пушкинская Татьяна писала по-французски, поскольку по-русски для любовного письма ей просто не хватило бы лексики. И писатели, критики, переводчики в пушкинское время сыграли очень важную роль: они ввели в обиход множество новых слов. Вот, например, Белинский жаловался, что его дразнят за слово «субъективный». Сейчас про какое-нибудь слово «импичмент» говорят “неужели нельзя сказать это по-русски”, а тогда над Белинским смеялись, казалось, что он разговаривает на каком-то недо-языке, его речь недопереведена с иностранного. Нам сегодня уже совершенно непонятно, что такого плохого в слове «субъективный» и чем бы можно было его заменить.
Сейчас в русском языке достаточно слов, чтобы разговаривать о чувствах? Или нам по-прежнему нужны заимствования?
Слова, связанные с душевной жизнью человека, безусловно, сейчас тоже заимствуются. Вот, скажем, слово “боди-шейминг”. Это слово можно перевести, и мы используем его не потому что в русском языке нет выражения с таким же значением, а потому, что мы заимствуем таким образом целый пласт культуры. Несколько лет назад заимствовалось и вошло в моду слово “канселинг”, а вместе с ним — целый круг представлений. Эти представления начали обживаться в языке, а за ними подтянулось и русское слово, и заимствование перестало быть нужным, сейчас мы чаще говорим уже не “канселинг”, а именно “культура отмены”.
А как вообще получается, что одни слова приживаются в языке, а другие — нет?
В значительной степени случайно. Почему, скажем, слова ”особа”, “персона” остались в своей маленькой нише, а слово «личность» прижилось? Это слово долго существовало совсем в другом значении, оно значило “неприятное высказывание”, можно было написать: “Я сказала ему обидную личность”. К тому же слова на “-ость” в русском языке чаще всего обозначают свойства. В общем, трудновато ему было прижиться — даже во второй половине XIX века были люди, которые не признавали это слово в значении “человек” — но тем не менее, слово прижилось.
Или пары “волнующий — волнительный” и “трогающий — трогательный”. Они обе появились как раз в то время, когда русский язык активно расширял свой эмоциональный лексикон и искал слова для описания человеческих переживаний. Сегодня нам кажется, что “волнительный” — это слово жеманное, не очень приятное, а “волнующий” — нормальное, обычное слово. В другой паре всё наоборот: “трогающий” в качестве прилагательного вообще не закрепилось, а “трогательный” прижилось. Как это получилось? Случайно. Хотя кое-что мы объяснить можем. Мы можем сказать, например, почему слово “волнительный” многим не нравится. Мода на это слово идёт от школы Станиславского, оно часто употреблялось в речи актёров и стало ассоциироваться с актёрством, жеманством.
Насколько быстро язык обновляется? Новым словам нужно много времени, чтобы прижиться?
Вспомним, как было в девятнадцатом веке: писатель придумал новое слово, записал его, напечатал в журнале, потом журнал вышел, его развезли по имениям… Представляете, сколько времени это занимало? Человек читал журнал, ему новое слово нравилось, он писал письмо другу и употреблял это слово. В общем, слова распространялись очень-очень медленно.
Сейчас, если человек употребил какое-то новое слово и нажал кнопочку, его сто тысяч подписчиков в ту же секунду узнают это слово и репостят сообщение. Буквально за несколько секунд охват аудитории увеличивается неограниченно, поэтому, конечно, скорость распространения новых слов и, соответственно, скорость обновления языка стала очень быстрой.
Новые слова многих раздражают. Интересно, почему?
Люди говорят: вот ненавижу такое слово! Что только не раздражает: кого-то — сокращения, кого-то — удлинения. Скажем, многих раздражает, когда говорят «ванная комната» вместо «ванная», другим нравится только “Макдональдс”, их бесит “Макдак”. Если говоришь слишком правильно, слишком нейтрально, это тоже может кому-то быть неприятно. В общем, говорить так, чтобы никого не раздражать, невозможно.
Часто людям не нравится желание собеседника смягчить речь, оно связывается со сферой услуг: “вот вам скатерочка чистенькая”, “телеграммочка за рублик”. А еще эти уменьшительные суффиксы напоминают разговор с ребенком, ассоциируются с инфантильностью, сюсюканьем.
Рекламный язык может быть неприятен, потому, что он очень навязчив. Люди раздражаются, когда встречают выражения, связанные с рекламой, с разными тренингами, которые им хотят продать, все эти “ты этого достойна” и “я вас услышала”. Не так давно из языка коучей пришло слово «эмоционировать». Я как лингвист обычно стараюсь не раздражаться, а просто думать про слова, но когда я слышу, что кто-то “эмоционирует”, меня прямо трясёт.
Есть случаи более сложные. Например, многих дико раздражает слово «крайний». А история с ним такова. Это слово стало активно употребляться в среде людей опасных профессий. Первоначально среди лётчиков, потом среди альпинистов. Его начали говорить из суеверия, чтобы не произносить «последний», потому что если скажешь «последний полёт» или «последний ремонт самолёта», то и погибнешь, он и будет последним. Слово «крайний» стало использоваться как замена, эвфемизм. Интересно, что вообще-то это различие между «последним» и «крайним» совершенно естественно и удобно, по-английски тоже различаются «last» и «latest», так что слово «крайний» и в русском языке было бы уместно. Но оно оказалось стилистически маркировано как неподобающее, не подходящее для человека, который не рискует, не находится в опасности. И различия значения, которые могли бы с ним связываться, уже не чувствуются. Я вот недавно прочитала у одной интеллигентной дамы «крайний царь» про Николая II, что, конечно, с точки зрения значения совершенно неправильно, потому что он был не крайний, он именно последний.
А что лингвисты думают о матерных словах? Их употребление что-то рассказывает о говорящем?
Употребление мата связано с местом, где человек живёт, с его социальным кругом, но эта связь не очень прямолинейна.
Я когда-то ездила в диалектологические экспедиции в Архангельскую область и там была поразительная ситуация: в одной деревне сплошь матерщинники, а в другой, на расстоянии 20 километров, мат практически табу. В позднесоветское время было представление о том, что интеллигентный человек никак не может материться при женщине, при детях, так поступают только малокультурные люди. С другой стороны, в среде интеллигенции было модно материться, перемежая при этом ругательства научными или философскими терминами. Тем самым люди маркировали свою речь, противопоставляли ее как официозу, так и речи “простонародья”.
Кажется, что сейчас подростки стали терпимее к мату.
Русский мат — это очень специфическое явление. Во всех языках есть ругательства, но русский мат стоял особняком, его часто заимствовали. Эти слова замечательны тем, что им приписывалось магическое действие: скажешь о человеке матерное слово, и с ним случится несчастье. Так что многим людям даже выговорить невозможно было эти слова. А что происходит сейчас? Идёт движение к общеевропейскому стандарту, когда ругательства, конечно, кажутся грубыми, но в них больше не различается магическая составляющая, поэтому их можно спокойно употреблять.
А что язык современных подростков рассказывает об их взгляде на мир?
Давайте поговорим, например, о слове “нормис”. Идея нормальности в русской культуре раньше оценивалась скорее отрицательно. Помните гончаровского Штольца? Он совершенно нормальный, правильный, но абсолютно не наш, не любимый. В 1990-е годы нормальность была реабилитирована, в русском языке новой эпохи у слов с этим корнем появились положительные ассоциации: с человеком, который находится в рамках стандартных представлений, с “нормальным” человеком приятно иметь дело. А подростковое слово “нормис” возвращает нас к идее о том, что нормальное — это скучно, подростку надо быть не “нормис”. Здесь проявляется важная черта современных подростков: по-моему, они гораздо больше, чем подростки других поколений, оторваны от современной взрослой культуры. Подростки всегда заменяли слова взрослых своими — они и сейчас так делают, скажем, вместо «прекрасно», «отлично», «очаровательно» или «по кайфу» говорят “чиназес”. Но в их языке есть и другие слова, например, в ТикТоке всё человечество делится на “тюбиков”, “чечиков”, “масиков” и “штрихов”. Это особенная классификация действительности, не та, которую предлагает мир взрослых. Здесь действует мощный психологический механизм, который проявляется и в языке: чем больше идеологическое давление, тем больше желание подростков ускользнуть в другую, собственную реальность.
Получается, что в современном подростковом сленге, есть слова, которые сближают подростков с их бабушками и дедушками или даже прабабушками и прадедушками! Есть ли еще такие примеры?
Слово «чувак», например, первый раз вошло в моду в 1950-х годах. Потом у него началась вторая жизнь, когда переводчики с прищепкой на носу дублировали иностранные фильмы: они регулярно использовали это слово, потому что не нашли более подходящего. Сейчас у слова третья волна популярности. Правда, в общий языковой фонд “чувак” так и не вошел, слово так и осталось сленговым.
Еще интереснее история слова «вечеринка». Оно было в русском языке, и в начале 20-го века на вечеринки ходил Максим Горький. Потом слово «вечеринка» перешло в разряд вульгарно-простонародных. Стали устраивать “вечеринки под патефон”. Мои друзья никогда бы не сказали “я устраиваю у себя дома вечеринку, приходи”, это было абсолютно невозможно. В 1990-е годы существовали “частные вечеринки”, как черта западной жизни, а к началу 2000-х это слово вдруг опять вошло в моду. Оно оказалось самым удобным для описания времяпровождения. Одно время пытались использовать кальку с английского “пати”, но оно не склоняется. Калька “партия” тоже не подходит — совсем другие ассоциации. В общем, слово “вечеринка” реанимировалось и употребляется совершенно нейтрально. Так что у каждого слова своя судьба и своя жизнь.
